На пенсии я, был в родной деревне. Перед отъездом постоял на высоком берегу речки под соснами, у лавочки рядом с родительским домом. Тишина, никого…
Вспомнилось детство — тогда жизнь в деревне кипела. Вспомнилось, как мы по этой деревенской дороге с братом ходили в гости, ну, как говорят в народе, “по бабам”. Брат старше меня на десять лет: когда ему было пятнадцать лет, мне, стало быть, пять. По рассказам, перед отправлением в гости брат усаживал меня за стол, ставил передо мной много еды и говорил:
— Ешь, а когда придём в гости, то как хозяева спросят: “Вова, будешь есть?” — отвечай: “Нет, спасибо, я сытый!” Ешь! — говорил брат, — и не позорь меня, а то больше с собой не возьму”.

Я послушно всё ел и запивал молоком: в гости с братом я любил ходить.

Ах да, надо сказать, что есть в деревенском доме было нечего. Ну… Ничего не было, кроме картошки с салом, наваристых щей, молока, творога, сметаны, мяса, тушённого в чугунке в русской печи, яиц, огурцов, помидор, капусты и много там чего ещё своего, имеющегося в деревенском личном хозяйстве. Я жалобно говорил брату: “Я больше не могу есть”. Тогда мы одевались и вдвоём шли в гости. Я, объевшийся, еле плёлся и тяжко пыхтел. Ну, в общем, примерно так, как ходили в гости Винни-Пух и Пятачок…
Когда приходили в гости в дом, где были девчонки, примерно ровесницы моего брата, то я, пятилетний карапуз, заходя в дом, на пороге солидно и громко говорил хозяйке дома: “Здорово, тёща!” Надо ли говорить, что это вызывало приступ дикого веселья. А я поглядывал одним глазом на стол: там варенье, мёд и другие вкусняшки — совсем как в мультфильме про Винни-Пуха.
Пятнадцатилетний брат, культурно отказавшись от угощения, сразу же отправлялся любезничать с дочками хозяйки дома. Я же, пятилетний карапуз, на весёлый вопрос хозяйки дома: “Не хочешь ли, Вова, поесть?” — интеллигентно отвечал, что, мол, сытый, дома поел…

Ну разве немного чаю попью…

Что происходило далее, не нужно объяснять… Когда мы вечером с братом возвращались домой уже при свете луны, то я, совершенно объевшийся, отдуваясь, плёлся за братом и, оправдываясь, канючил, что я совсем немного, немного у тёщи поел, что получилось случайно, что совсем не хотел есть, а это тёща меня заставила… На что следовало обещание, что меня больше в гости не возьмут.
Вспомнилось, как деревенские мужики научат меня матерным частушкам, а я, не зная их смысла, иду по деревне и пою их во весь голос. Увидев хозяйку дома, в который ходили в гости, солидно здороваюсь: “Здорово, тёща!” — и иду далее, распевая матерные частушки. Народ от смеху валится, а думаю, что, наверное, это хорошо, и ору частушки ещё громче. Моя религиозная мама запрещает петь, а я с детской наивностью не понимаю: что тут плохого?! Ведь народу очень нравится моё пение!

Родина моя, старенький родительский дом, в котором родился и вырос…

И даже крестили меня в этом доме: лесами привезли на лошадке священника из Покрова. Река Черёмуха, в которой и купался, и тонул, и ловил рыбу, и мимо которой каждый день ходил в сельскую школу, находящуюся на расстоянии пяти километров от дома. Из деревенских остались в деревне только мы с братом, остальные дачники. Односельчане уехали на кладбище, но двое-трое вроде живы.
Старший брат родился в соседней деревне, куда мама в молодости вышла замуж. Я же родился уже в этой. Получается, я последний из тех, кто родился и приезжает в эту деревню. Третий ребёнок в семье: между мной и братом был ещё брат — он умер в детстве.
Навещал деревню я в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Моя покойная религиозная мама мама всегда праздновала церковные праздники. Царство Небесное усопшим. Перед родителями мы все в неоплатном долгу.
Город не стал мне родным. Наверное, потому, что вырос в этой деревне, стоящей в стороне от дорог. Туманы, восходы и закаты над речкой моей Родины…